В этот день я, приближаясь к столовой, отдавал себе отчет, что оскорбительно хорошее самочувствие Оливера и смятенность, которая ощущалась в поведении Энн, уже стоили мне аппетита, да и все в доме словно потрескивало от атмосферного электричества – точно так же, как за его стенами. Я не раз замечал, что Бог, проявляя пристрастие к дешевым литературным штампам, нередко насылает на нас погоду, отражающую наше внутреннее состояние. День крещения Джейн, например, который я для себя называю Днем Проклятия Ребекки, был парным и влажным, что вполне отвечало подмочившим его пьяным слезам. Сцена ухода из моего дома и жизни Элен – вкупе с визжащим Романом и холодно шмыгающей носом Леонорой – сопровождалась пробирающим до костей морозом, который погрузил меня в ледяное онемение, в точности отвечавшее моему настроению. День же – если мы мысленно отлистаем назад столько-то и столько-то страниц, – в который меня выставили из «Санди шите», был ясен, ярок, тепл и приволен. Сегодняшний же как будто покалывал нас всех электричеством – с угрозой почти утрированной, как и любые создаваемые Богом эффекты, но и нельзя сказать, что неуместной.

Майкл был молчалив, Энн – нервически болтлива. Я поглядывал на Клару, которая в свой черед украдкой бросала быстрые взгляды на разрумянившегося, полного предвкушений Дэвида. Саймон пребывал в редком для него настроении – угрюмом и необщительном. Макс довольствовался учтивыми откликами на щебетание Энн. Патриция, Ребекка и Оливер болтали на лондонские темы. Близнецы, которые могли бы как-то оживить обстановку, кормились у себя в детской. Мери Клиффорд помалкивала до самого конца обеда – пока не предприняла попытку навязать сопротивляющейся Кларе пудинг.

– Обязательно надо поесть, дорогая.

– Я не голодна, мама.

– Конечно, но, по-моему, кусочек сладкого пирога тебе не повредит. Ведь правда же, Дэви?

Этот мегалитический по глупости вопрос заставил Макса прикусить нижнюю губу, а Оливера – приподнять брови. Дэви уже было ответил, но тут встрял Саймон:

– Очень вкусный пирог, правда, Клара. Не волнуйся, если ты с ним не справишься, я его прикончу.

– Саймон у нас из тех, кто способен объедаться, точно свинья, не прибавляя ни унции, – сказала Энн, отрезая для Клары кусок пирога. – Три ломтя уже проглотил.

– Всего-навсего два, мам, – ответил Саймон, протягивая тарелку за третьим. – Мне надо набраться сил, мы этим вечером перевозим свиней на поля, попастись. Хочешь с нами, Клара?

Клара беспомощно уставилась на Саймона, глаза ее казались за толстыми стеклами очков большими и влажными.

– Мы с Кларой решили прогуляться сегодня, Саймон, – пришел ей на выручку Макс. – Вот ты сказал «попастись», – плавно сменил он тему, – они что же, сами себе будут пищу искать или вы обычно их чем-то подкармливаете? Мне всегда хотелось узнать.

Пока Саймон давал объяснения, я смотрел на Клару, уткнувшуюся носом в тарелку и с несчастным видом ковырявшую пирог. Мне казалось – если оставить в стороне эту жалостную минуту, – что вообще-то она выглядит немного лучше, чем неделю назад, когда только-только приехала в Суэффорд. Природа, сдается мне, наверняка со временем выправит все дефекты Клары и без мистического вмешательства Дэвида. Вы посмотрите на американских девчонок. В четырнадцать лет они напоминают жертв, оправляющихся после автомобильной аварии: зубы стянуты проволокой, на ногах и спинах корректирующие чулки и шины, кожа вся в буграх от прыщей, верхние губы покрыты пушком, жалкие, меленькие лифчики набиты «Клинексом», глаза смотрят куда угодно, только не вперед. И при всем при том к восемнадцати они обращаются в красавиц, на которых почти больно смотреть, – зубы белы, как таблетки от несварения, в глазах можно утонуть, кожу так и хочется облизать до последнего дюйма, буфера свеженькие, да и осанка совсем другая. Правда, волос под мышками нет, а это, по-моему, пагубная ошибка. Вы когда-нибудь пробовали выяснить, почему медонос называется медоносом? Пробовали высосать его мед? Когда берешь цветок и обнажаешь его тычинку, на головке ее появляется нежная, блестящая капелька нектара. Столь же прекрасны и бусинки пота, собирающиеся на волосках женских подмышек. Преданного вам ценителя слабого пола неумолимо влечет к себе резкий мясистый дух женской эссенции, – не стерильно-лимонные верхние ноты дезодорантов и кремов. Французы понимают это – почти единственное, что они понимают, не считая французского, разумеется. Вспомните дерзких бодлеровских amants, [210] зарывающихся с головой в пропитанные потом подмышки комедийных «да-как-вы-смеете». Ааах...

Прошу прощения. Возвращаемся в столовую.

Майкл встал.

– Извините, что покидаю вас, – сказал он, – у меня есть на сегодня работа. Но, надеюсь, мы все соберемся здесь, чтобы поздороваться с Джейн, когда она приедет.

Все покивали.

Я удалился при первой же возможности, дабы тайком занять наблюдательный пост. Добраться до виллы «Ротонда» так, чтобы тебя не увидели из дома, предприятие трудоемкое. Я знал, что какое-то число гостей перейдет в гостиную, глядящую на Южную лужайку, на дальнем краю которой возвышается «Ротонда». Поэтому мне пришлось обогнуть лужайку по большой дуге и подобраться к летнему домику сзади. А это подразумевало борьбу с густой растительностью. Кусты и заросли, как я вскоре заметил, задались в этот день счастливой задачей выбить из моих рук – посредством коварно задранных кверху корней и торчащих во все стороны сучьев – чашку кофе, которую я сдуру потащил с собой. Ко времени, когда я с кряхтеньем перевалился в виллу сквозь заднее окно, кофе в чашке осталось от силы на дюйм, да и тот был обильно сдобрен садовым сором. Дюйм кофе после завтрака, решил я, это все-таки лучше, чем сантиметр, – и благодарно проглотил его вместе с обрывками листьев, пузыреногими, корой и прочим. Однако то, что я пролил так много кофе, грозило, как мне вскоре предстояло узнать, мгновением паники.

Уютно устроившись все на том же крокетном ящике, я следил за паучком, который спустился с потолка и покачивался передо мной, и размышлял, подобно опередившему меня в этом занятии Роберту Брюсу, [211] над проблемой усилий. Чтобы стоять, необходимы усилия, чтобы ходить – тоже; просто сидеть спокойно и терпеливо, даже это требует усилий. Усилия отнимают силы. Силы дает нам еда. Мы продолжаем жить, потому что едим. А творческие усилия? Как восполняются связанные с ними издержки? Откуда поступает творческая энергия? Тоже из еды? Но чем тогда объяснить, что вот поэт пишет-пишет, а после – раз, и ничего написать не может? Не тем же, что он перестал кушать шпинат? Дэвид полагает, что творческая энергия поступает от... бог его знает откуда. От природы, от некой замысловатой соединительной ткани, содержащей силовое поле вроде того, о котором все время толкуют в том нелепом фантастическом фильме с Алеком Гиннессом, [212] который Роман, изумив меня, назвал «старым»... да пребудет сила с тобою... если уж он для Романа старый – «Звездный путь», так он, что ли, зовется? что-то в этом роде, – то как же тогда обозвать «Утиный суп»? [213]

– Горит! Горит!

Взволнованный голос за окном. Я вскочил на ноги. Кофейная чашка скатилась на пол и разбилась вдребезги.

Это не голос Дэвида. И не Клары.

Я подошел к окну, выглянул наружу.

Прямо подо мной, на тропинке, идущей, огибая озеро, за виллой «Ротонда», сидели на корточках близнецы. Один держал в руке лупу, другой – улитку. Над дыркой в улиточьей раковине с шипением поднимался парок.

– Эй! – крикнул я.

Близнецы обернулись, испуганно и виновато, но, увидев, кто их окликнул, разулыбались.

– Здравствуйте, дядя Тед.

– Мы опыт ставим.

– Ну, вы бы лучше здесь его не ставили, – сказал я.