– Господи, Тед! Нельзя же вот так подкрадываться.

Она плакала, и уже довольно давно.

– Простите, пожалуйста, – сказал я. – Все в порядке?

– А что, разве похоже на то, жирный вы идиот?

– Вопреки распространенным воззрениям, – ответил я, – когда срываешь на ком-то злость, тебе становится только хуже. Не думаю, что вам сильно полегчает, если вы будете осыпать меня оскорблениями.

– Это что, попытка проявить сочувствие?

– Это практичность, а в ней доброты больше, чем в сочувствии.

Патриция вытерла нос.

– Ну так знайте, что помесь Г. К. Честертона с дерьмовыми девизами из отрывного календаря мне сейчас совсем ни к чему.

– Никак не можете забыть Мартина Рибака? (Это тот подчиненный Майкла, который бросил Патрицию.)

Она кивнула.

– Утром получила от него письмо. Думала, может, он устал от своей новой пассии. А он на ней женился.

– Ну, значит, он от нее точно устал, – сказал я.

– Ох, Тед, идите вы знаете куда?

– А что бы вы от меня хотели услышать? Что он не стоит ваших слез? Что вы с этим справитесь? Что перед зарей неизменно темнеет, а время лечит любые раны?

– Мне нужен Дэвид, вот в чем все дело.

– И что, по-вашему, он сможет вам дать?

– Надежду, – сказала она. – Чувство собственного достоинства.

Вот вам современный британец. У меня просто пена изо рта начинает идти от бешенства, когда политики, возвращаясь из своих избирательных округов, объявляют: «Люди моего города нуждаются только в одном – в Надежде», как будто все мы можем, радостно воскликнув: «Сказано – сделано, старичок», тут же повытаскивать из шкафов охапки надежды, распихать их по упаковочным пакетам и срочной почтой отправить по адресу «Ливерпуль-8». [205] Собственно говоря, эти преисполненные сострадания болваны имеют в виду не «Надежду», а «Деньги», да только жадность не позволяет им этого сказать. Оно конечно, Бог надеждой нас, может, и благословил, [206] да только из чужой титьки ее не высосешь, процесс лактации должен протекать в вашей собственной. А вот что касается чувства собственного достоинства...

– Самый лучший способ залатать дыру в своей душе, – сказал я, – состоит в том, чтобы сделать что-то для кого-то другого.

– То есть?

– Другими словами, почему бы вам не оказать мне услугу?

– Например?

– Например, когда эти странные маленькие вакации завершатся и мы возвратимся в Лондон, почему бы не сделать мне одолжение, позволив пригласить вас на обед? От «Ле Каприс» до моей квартиры можно добросить оливковую косточку. Мы могли бы вкусно поесть, а потом вы могли бы позволить мне уложить вас в постель и облизать сверху донизу, как леденец.

Она во все глаза уставилась на меня:

– Да я же вам в дочери гожусь.

– Я не разборчив.

– Значит, так, по-вашему, следует излечивать человека от его горестей, Тед? Наскакивая на него, будто похотливый козел?

– Я вас сейчас покину, чтобы вы могли основательно все обдумать. Только имейте в виду, вечера у меня все расписаны, так что решать вам придется быстро.

– Так вы это серьезно? – спросила она, удержав меня рукой, которую я тут же взял в свою.

– Я жирный старик, Патриция. Подыскать себе женщину моего возраста – проститутки не в счет, – и то задача не самая легкая, а уж молоденькая, вроде вас... это и вовсе наслаждение редкостное. Может быть, последнее в моей жизни. Бедра, не изрытые целлюлитом, груди, которые стоят, как выпрашивающие подачку собаки. Как часто, по-вашему, мне теперь выпадает такое удовольствие?

– Но что заставляет вас думать, будто я позволю вам себя обслюнявить? – отнимая руку, спросила она.

– Ваша врожденная доброта, – ответил я, отходя, чтобы налить себе большой стакан хереса. – Радость, которая обуяет вас при мысли о том, что вы сделали меня идиотически счастливым.

– Вы просите черт знает о чем.

– Ха-ха! – торжествующе откликнулся я. – Это почему же я прошу черт знает о чем?

– Не понимаю.

– Вы сказали, что я прошу вас черт знает о чем. Почему вы так думаете?

– Потому что я, к вашему сведению, не имею привычки предлагать свое тело направо-налево, будто поднос с пирожками.

– А это почему?

– Почему? Почему? Потому что я, видите ли, отношусь к нему с некоторым уважением.

– В таком случае, – радостно затрубил я, – зачем вам нужно, чтобы Дэви внушил вам чувство собственного достоинства, – ведь оно у вас уже имеется?

– Ой, ради всего святого. Из всех дешевых...

– Вы с совершенной ясностью дали понять, что мое предложение любви и дружбы есть нечто гораздо меньшее того, на что вы праве рассчитывать. Вы ставите свое тело и свои услуги намного выше моих.

– Ценить свое тело и ценить себя – это далеко не одно и то же. Да никакой любви и дружбы вы мне и не предлагали, вы попросили, чтобы я легла и позволила себя облизать.

– Что и представляет собой, как вам наверняка известно, нескладную просьбу мужчины о любви. Если бы я сказал, что вы самая прекрасная из женщин, какие попадались мне на глаза за многие годы, что я страстно хочу, чтобы вы были рядом со мной, вы решили бы, будто я вас просто жалею. Да, так вот, четверг меня вполне бы устроил. – И я отвалил, оставив ее дозревать до нужной кондиции.

С карандашом и блокнотом в одной руке и стаканом хереса в другой я направился к вилле «Ротонда». По краям небес собирались тучи, – похоже, к нам наконец подступала долгожданная плохая погода. Тучи клубились и во мне, гром перекатывался в моей голове.

В летнем домике было темно и прохладно. Я присел на деревянный ящик с крокетными клюшками, закурил. Что скрывать, последние два дня повергли меня в недоумение, в чувство оторванности от всех остальных людей. Я начал набрасывать на первой странице блокнота перечень не вяжущихся один с другим фактов, засевших в моем мозгу, точно гвозди.

Говорят, составление списков – это анальное качество, свидетельство «остаточной анальной сексуальности». Я почти уверен – ни единый из тех, кто использует это идиотское словосочетание, не имеет о его значении ни малейшего представления. Критик Эдвард Уилсон однажды охарактеризовал Диккенса как «анального денди». Не думаю, что и он понимал, о чем, на хрен, толкует. Составление списков – а я, например, собираясь написать стихотворение, набрасываю для себя список слов – представляется мне весьма и весьма далеким от потребности запихивать разные разности себе в задницу. Не далее как позавчера мы с Оливером любовались новой писчей бумагой Суэффорд-Холла, которую Майкл заказал у «Смитсона» на Бонд-стрит, а Подмор разложил по столам и конторкам спален, гостиных и библиотеки.

– О-о, на мой взгляд, эта почтовая бумага упоительно анальна! – проскрипел он.

Оливер то есть, не Подмор.

– Почему анальна? – запальчиво поинтересовался я. – Почему не диафрагмальна, не краниальна, не пульмонарна, насальна или тестикулярна? Какое, черт возьми, отношение имеет она к жопе? Бессмыслица.

– Ой, ну не приставай ко мне, дорогой. Всем же известно – почтовая бумага анальна. Установленный факт.

Нас уверяют, будто в младенчестве мы проходим разные фазы, связанные с потребностью засовывать то да се либо в рот, либо в зад. А вырастая, распределяемся по типам остаточной сексуальности – оральной или анальной. Меня – курильщика, выпивоху и обжору, привычно покусывающего кончик ручки, – можно считать типом оральным. Это я еще способен понять: для всего перечисленного нужен рот. Однако, как составитель списков и ценитель хорошей бумаги, я, по-видимому, еще и анален. Есть в этом какой-нибудь смысл? Никакого. Какая вообще польза от такой классификации, не считая, конечно, того, что она позволяет людям вроде Оливера отпускать за обеденным столом развязные замечания.

Анальное качество, чтоб мне задницу оторвало. Мне мои списки нравятся. А этот так и вовсе был очень важен. Для меня составление списков – то же, что разбивка регулярного парка посреди замусоренного бурелома моего рассудка. Анальное. Тьфу!